11.22.63 - Страница 98

И еще одно. В Северной Каролине я остановился заправиться в «Хамбл Ойл», а сам пошел в туалет, который находился за углом. Там было две двери и три таблички. Аккуратными буквами выведено МУЖЧИНЫ на одной и ЛЕДИ на второй. Третья табличка была указателем на стене. Стрелка указывала на заросший кустарниками буерак позади автозаправки. На ней было написано ЦВЕТНЫЕ. Заинтригованный, я пошел вниз по тропе, двигаясь боком в тех местах, где безошибочно угадывалось зелено-бурая, с жирным блеском, листва ядовитого плюща. Я надеялся, что матушки и папеньки, которые должны водить сюда своих детей в туалет, который ждет их где-то там, внизу, способны распознать эти опасные кусты, так как в конце пятидесятых большинство детей носили короткие шорты.

Никакого туалета там не оказалось. В конце тропы я увидел лишь узкий ручей, через который была переброшена доска, которая лежала на паре потресканных бетонных столбиков. Мужчина, чтобы ему помочиться, мог встать прямо на берегу ручья, расстегнуть ширинку, и вперед. Женщина могла, держась за какой-нибудь куст (конечно, если тот не был ни ядовитым плющом, ни ядовитым дубом), сесть наприсядки. На доску надо было садиться тому, кто хотел покакать. Хоть бы и в ручей.

Если я где-то навеял вам впечатление, что в 1958-м все было, как в сериале о Энди и Опи, вспомните об этой тропе, о'кей? Той, что ведет через заросли ядовитого плюща. И о доске через ручей.

Поселился я в шестидесяти милях южнее Тампы, в городке Сансет Пойнт. За восемьдесят долларов в месяц я снял себе домик-раковину на самом красивом и (самом пустынном) пляже из всех, которые я только видел. На моей полоске песка стояло еще четыре подобных бунгало, все такие же скромные, как и мой домик. Тех ново-гоблинских дуро-имений, которые, словно бетонные поганки, разрослись в этой части штата позже, я не увидел там ни одного. Был там супермаркет в десяти милях на юг, в Нокомысе, и сонный торговый квартал в Винисе. Шоссе №41, которое здесь называют Тамиами Трейл, тогда было похоже, скорее, на какую-то сельскую дорогу. По нему надо было ездить не спеша, по крайней мере, с наступлением сумерек, так как там любили прогуливаться аллигаторы с броненосцами. Между Сарасотой и Винисом еще попадались фруктовые палатки и придорожные мини-базарчики, стояла парочка баров, был и танцзал под названием «У Блэки». За Винисом, братишка, ты по большей части уже оставался наедине с самим собой, по крайней мере, пока не доезжал до Форт-Маерса.

Я лишил Джорджа Эмберсона образа агента по недвижимости. Весной 1959 года Америка вошла в застойный период. На флоридском побережье Мексиканского залива все всё продавали, и никто ничего не покупал, поэтому, Джордж Эмберсон стал тем, кем когда-то вообразил его Эл: жаждущим писательской карьеры парнем, чей умеренно зажиточный дядюшка оставил ему достаточно на жизнь, по крайней мере, на некоторое время.

Я действительно писал, и не один текст, а два. Утро, на свежую голову, у меня начиналось с работы над рукописью, которую вы сейчас читаете (если вообще там есть вы). Вечерами я работал над романом, которому дал временное название «Город убийства». Под городом имелся в виду, конечно же, Дерри, хотя в моей книжке он имел название Досен. Начал я его исключительно как декорацию, чтобы было чем прикрыться, если у меня появятся друзья и кто-то из них попросит показать ему, над чем я работаю («утренний манускрипт» я прятал в стальном сейфике у себя под кроватью). Постепенно «Город убийства» превратился в нечто большее, чем камуфляж. Мне начало казаться, что этот текст действительно чего-то достоин, и зародилась мечта увидеть его когда-то опубликованным.

Где-то час на воспоминания утром и приблизительно час на роман вечером, итак, у меня оставалось уйма времени, которое требовало заполнения. Я пробовал рыбачить, и рыбы, которая буквально требовала, чтобы ее выловили, там было до черта, но мне такое не понравилось, и я бросил это дело. Гулять пешком приятно было на рассвете, и когда уже садилось солнце, но вовсе не посреди раскаленного дня. Я стал регулярным посетителем единственного в Сарасоте книжного магазина, а также проводил длинные (и преимущественно счастливые) часы в крохотных библиотеках Нокомыса и городка Оспри.

Я также вновь и вновь перечитывал Элов материал об Освальде. Наконец-то мне показалось, что эта привычка есть не что иное, как навязчивая мания, и я спрятал эту тетрадь в сейфик, под мой «утренний манускрипт». Я называл заметки Эла исчерпывающими, и именно такими они мне тогда и казались, тем не менее с течением времени — этой конвейерной ленты, на которой все мы вынуждены ехать, — которая поднимала меня все ближе и ближе к пункту, где моя жизнь должна была пересечься с будущим молодым убийцей, они начали казаться уже не совсем такими. В них зияли прорехи.

Время от времени я проклинал Эла за то, что тот принудил меня броситься сломя голову в эту миссию, тем не менее, в более ясном состоянии ума я сознавал, что никакой разницы не было бы, если бы у меня было дополнительное время на подготовку. В таком случае все могло быть даже хуже и Эл это, вероятно, понимал. Даже если бы он не убил себя, у меня были бы разве что пара недель, а сколько книжек было написано о ходе событий, которые привели к тому дню в Далласе? Сто? Три сотни? Наверное, где-то под тысячу. Некоторые авторы соглашались с мнением Эла, что Освальд действовал самостоятельно, некоторые доказывали, что он был частью разветвленного заговора, некоторые упрямо уверяли, что он вообще не нажимал курок и был именно тем, кем он назвал себя после ареста — козлом отпущения. Совершив самоубийство, Эл забрал с собой наибольший недостаток грамотея: называть колебания исследованием.