11.22.63 - Страница 72

Если он решит, что ему может поплохеть настолько, что это его серьезно выведет из строя, он может сделать какую-нибудь досадную херню.

— Не думайте сейчас о вирусе. Расскажите мне о Фрати.

Он оскалился. Нескладной была эта улыбка на таком бледном, щетинистом, покрытом потом лице.

— Кентюха Чеззи бежал, как бешеный, но они его настигали. Там, за южным краем поля, ярдах в двадцати за воротами, была посадка, и они толкнули его туда. Ты удивишься, если я скажу, что среди них был Фрэнки Даннинг?

Я помотал головой.

— Там-то они и поймали Чеззи и содрали с него брюки. А потом окружили его, и давай бить и колотить. Я им кричу, чтобы перестали, а один из них глянул вверх, на меня, да как крикнет: «Ну-ка, давай, спускайся сюда, останови нас, ебло твое не мытое. Мы тебе вдвое больше наваляем». Ну, я и побежал в раздевалку, там еще были несколько футболистов, так я им сказал, что стая каких-то мудаков прессуют парня, так, может, они не против вмешаться. Конечно, им глубоко насрать было, кто там кого и за что прессует, но те спортсмены всегда были готовы встрять в потасовку. Они бросились туда, кое-кто побежал в одних лишь трусах. Ты хочешь услышать кое-что забавное, Эмберсон?

— Конечно. — Я вновь кинул беглый взгляд на часы. Уже почти без четверти семь. В доме Даннингов Дорис должна уже мыть посуду и, вероятно, слушает Хантли-Бринкли по телевизору.

— Ты куда-то спешишь? — спросил Теркотт. — На поезд, бля, опаздываешь, или чё?

— Вы собирались рассказать мне что-то забавное.

— О. Конечно. Они пели школьный гимн! Как тебе такое нравится?

В моем воображении явились восемь или десять упитанных, полураздетых ребят, как они галопом несутся через поле, стремясь разрядиться после тренировки в небольшой потасовке, и поют: «Хейл, Тигры Дерри, мы высоко несем наш флаг». Это действительно было забавным.

Теркотт увидел мою улыбку и ответил собственной. Она у него вышла напряженной, тем не менее, искренней.

— Парочку тех ребят футболеры хорошенько отпинали. Хотя и не Фрэнки Даннинга; этот сраный герой увидел, что своих меньше, и убежал в лес. Чеззи лежал на земле, держал одну руку другой. Та была сломана. А впрочем, все могло закончиться и хуже. Они могли бы его совсем забить до больнички. Вот один из футболистов смотрит на него, как он там лежит, и типа трогает его носаком бутсы — как вот, случайно, задеваешь коровий корж, в который чуть было не вступил — да и говорит: «И это мы бежали сюда, чтобы спасти какого-то еврейского поросенка?» И вся их ватага захохотала, так как это же была шутка, понимаешь? — Он посмотрел на меня через сияющие бриолином космы своих волос. — Еврей? Поросенок?

— Я понимаю, — подтвердил я.

— «Ой, да кого оно гребет, — говорит другой. — Я отпинал кого-то, и мне этого достаточно». Они пошли назад к себе, а я помог дружище Чезу вылезти из той посадки. Я даже домой его провел, так как боялся, что он где-то может упасть в обморок, или еще что-нибудь. Еще больше я боялся — и он тоже, — что Фрэнки с его дружками могут вернуться, но все’вно не бросил его. Откуда мне к херам знать, почему я это сделал. Ты видел тот дом, в котором он жил — дворец, блядь. Этот ломбардный бизнес должен давать хорошую прибыль. Когда мы туда дошли, он меня поблагодарил. И искренне. Он едва не рыдал. А я говорю: «Да не за что. Мне просто не понравилось, что шестеро на одного». Так и было на самом деле. Но ты знаешь, как говорят о евреях: они никогда не забывают ни о долгах, ни об услугах.

— Чем вы и воспользовались, чтобы узнать, чем я занимаюсь.

— Я хорошо себе воображал, чем ты занимаешься, братишка. Я просто хотел удостовериться. Чез говорил мне, чтобы я это бросил, — говорил, что, по его мнению, ты хороший парень, — но когда речь идет о Фрэнки Даннинге, я это не брошу. Никто не имеет права убивать Фрэнки Даннинга, кроме меня. Он мой.

Он скривился, вновь начав растирать себе грудь. И наконец-то до меня дошло.

— Теркотт, вас мутит?

— Да нет, сердце. Давит что-то.

Звучало невесело, и мой мозг пронзило: «Теперь и он внутри этого нейлонового чулка».

— Сядьте, пока еще не упали, — наклонился я в его сторону. Он поднял револьвер. Кожа у меня между сосками — там, куда должна была войти пуля — начала ужасно свербеть. «Я мог его обезоружить, — промелькнула мысль, — запросто мог. Но нет, я должен был дослушать историю. Я должен был все узнать».

— Сам сядь, братан. Успокойся, как это пишут под карикатурами.

— Если у вас инфаркт…

— Нет у меня на хер никакого инфаркта. Садись, сейчас же.

Я сел и посмотрел вверх на него, он прислонился к гаражу. Губы у него приобрели синюшный оттенок, который не ассоциировался у меня с хорошим здоровьем.

— Что ты ему хочешь сделать? — спросил Теркотт. — Вот что я желаю знать. Вот что мне нужно знать, прежде чем решу, что делать с тобой.

Я призадумался, что ему на это ответить. Так, как будто моя жизнь от этого зависела. Да, вероятно, что и так. Я не верил, что в Теркотте прячется прирожденный убийца, и не важно, как он сам о себе думает, иначе бы Фрэнка Даннинга уже давным-давно положили бы рядом с его родителями. Но у Теркотта был мой револьвер и сам он был болен. Он мог нажать курок случайно. И неизвестно-какая сила, которая желала, чтобы все оставалось неизменным, могла ему даже помочь это сделать.

Если я скажу ему чистую правду — оставив, конечно, безумную часть за скобками, — он может поверить. Благодаря тому, во что он уже верит. Потому, что он знает сердцем.

— Он собирается сделать то же самое вновь.